В заключении Ульяна Громова проявила поразительное мужество и твёрдость духа. Она, как могла, подбадривала своих сокамерниц — девушек из «Молодой Гвардии», читала им стихи, пела вместе с ними украинские народные и советские песни, чем выводила из себя охранников. Вот как описывает этот эпизод советский писатель-коммунист А. А. Фадеев в своем романе «Молодая гвардия»: «— Стаховича! — раздался по коридору хриплый голос Соликовского. — Начинается... — сказала Уля. Полицейский захлопнул дверь и закрыл на ключ. — Лучше не слушать, — сказала Лиля. — Улечка, ты же знаешь мою любовь, прочти «Демона», как тогда, помнишь? — ...Что люди? Что их жизнь и труд? — начала Уля, подняв руку. — Они пришли, они пройдут... Надежда есть — ждет правый суд: Простить он может, хоть осудит! Моя ж печаль бессменно тут, И ей конца, как мне, не будет; И не вздремнуть в могиле ей! Она то ластится, как змей, То жжет и плещет, будто пламень, То давит мысль мою, как камень — Надежд погибших и страстей Несокрушимый мавзолей!.. О, как задрожали в сердцах девушек эти строки, точно говорили им: «Это о вас, о ваших еще не родившихся страстях и погибших надеждах!» Уля прочла и те строки поэмы, где ангел уносит грешную душу Тамары. Тоня Иванихина сказала: — Видите! Все-таки ангел ее спас. Как это хорошо! — Нет! — сказала Уля все еще с тем стремительным выражением в глазах, с каким она читала. — Нет!.. Я бы улетела с Демоном... Подумайте, он восстал против самого бога! — А что! Нашего народа не сломит никто! — вдруг сказала Любка с страстным блеском в глазах. — Да разве есть другой такой народ на свете? У кого душа такая хорошая? Кто столько вынести может?.. Может быть, мы погибнем, мне не страшно. Да, мне совсем не страшно, — с силой, от которой содрогалось ее тело, говорила Любка. — Но мне бы не хотелось... Мне хотелось бы еще рассчитаться с ними, с этими! Да песен попеть — за это время, наверно, много сочинили хороших песен там, у наших! Подумайте только, прожили шесть месяцев при немцах, как в могиле просидели: ни песен, ни смеха, только стоны, кровь, слезы, — с силой говорила Любка. — А мы и сейчас заспиваем, ну их всех к чертовой матери! — воскликнула Саша Бондарева и, взмахнув тонкой смуглой своей рукой, запела: По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперед... Девушки вставали со своих мест, подхватывали песню и грудились вокруг Саши. И песня, очень дружная, покатилась по тюрьме. Девушки услышали, как в соседней камере к ним присоединились мальчишки. Дверь в камеру с шумом отворилась, и полицейский, с злым, испуганным лицом, зашипел: — Да вы что, очумели? Замолчать!.. Этих дней не смолкнет слава, Не померкнет никогда, Партизанские отряды Занимали города... Полицейский захлопнул дверь и убежал. Через некоторое время по коридору послышались тяжелые шаги. Майстер Брюкнер, высокий, со своим низко опущенным тугим животом, с темными на желтом лице мешками под глазами и собравшимися на воротнике толстыми складками шеи, стоял в дверях, в руке его тряслась дымившая сигара. — Platz nehmen! Ruhe!.. По местам! Молчать! (нем.) — вырвалось из него с таким резким оглушительным звуком, будто он стрелял из пугача. ... Как манящие огни, Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни... — пели девушки. Жандармы и полицейские ворвались в камеры. В соседней камере, у мальчиков, завязалась драка. Девушки попадали на пол у стен камеры. Любка, одна оставшись посредине, уперла в бока свои маленькие руки и, прямо глядя перед собою жестокими, невидящими глазами, пошла прямо на Брюкнера, отбивая каблуками чечетку. — А! Дочь чумы! — вскричал Брюкнер задыхаясь. Схватил своей большой рукой Любку и, выламывая ей руку, выволок из камеры. Любка, оскалившись, быстро наклонила голову и впилась зубами в эту его большую руку в клеточках желтой кожи. — Verdammt noch mal! Проклятие! (нем.) — взревел Брюкнер и другой рукой кулаком стал бить Любку по голове. Но она не отпускала его руки. Солдаты с трудом оторвали ее от него и с помощью самого майстера Брюкнера, мотавшего в воздухе кистью, поволокли Любку по коридору. Солдаты держали ее, а майстер Брюкнер и унтер Фенбонг били ее электрическими проводами по только что присохшим струпьям. Любка злобно прикусила губу и молчала. Вдруг она услышала возникший где-то очень высоко над камерой звук мотора. И она узнала этот звук, и сердце ее преисполнилось торжества. — А, сучьи лапы! А!.. Бейте, бейте! Вон наши голосок подают! — закричала она. Рокот снижавшегося самолета с ревом ворвался в камеру. Брюкнер и Фенбонг прекратили истязания. Кто-то быстро выключил свет. Солдаты отпустили Любку. — А! Трусы! Подлецы! Пришел ваш час, выродки из выродков! Ага-а!.. — кричала Любка, не в силах повернуться на окровавленном топчане и яростно стуча ногами. Раскат взрывной волны потряс дощатое здание тюрьмы. Самолет бомбил город. С этого дня в жизни молодогвардейцев в тюрьме произошел тот перелом, что они перестали скрывать свою принадлежность к организации и вступили в открытую борьбу с их мучителями. Они грубили им, издевались над ними, пели в камерах революционные песни, танцевали, буянили, когда из камеры вытаскивали кого-нибудь на пытку. И мучения, которым их подвергали теперь, были мучения, уже не представимые человеческим сознанием, немыслимые с точки зрения человеческого разума и совести».